№ 1 (1) октябрь 1999 г.Александр Григорьев
Пореволюционное движение русских эмигрантовПореволюционное течение национал-революционеров в русской эмиграции чрезвычайно мало исследовано, хотя представляет уникальнейший срез правой мысли. Предлагаемое читателю исследование — едва ли не первый шаг к его осмыслению.
Мы, конечно, далеко не во всем согласны с идеологами пореволюционного движения, особенно это относится к евразийцам и “национал-большевикам”. Однако, следует отметить, что тогдашние евразийцы и “национал-большевики” существенно отличаются от своих нынешних последователей. Евразийцы 20-30-х годов не уделяли столь уж пристального внимания “тюркской теме”, и их политическая программа никак с ней не связана. “Национал-большевики” категорически отрицали марксизм, понимая под большевизмом не коммунизм, а максимализм, то есть радикализм. К сожалению, представители данного направления просто запутались в терминологии.
В любом случае, изучать пореволюционное движение надо, пусть и критически.
В 20-30-е годы в русской эмиграции возник феномен пореволюционности. Это название объединяло различные политические кружки, партии, группы, чаще всего не связанные организационно, но имевшие ряд общих идеологических установок, определявших схожесть пореволюционных программ и проектов. В данном случае речь идет о той части пореволюционного движения, которая попыталась трезво осмыслить опыт русской революции и на его основе создать проект России будущего. Сюда следует отнести сменовеховцев, евразийцев, младороссов, народников-мессианистов, национал-максималистов, русских национал-социалистов и др.
Историю пореволюционной мысли справедливо начинают с Н. В. Устрялова, который определил многие её направления и методологию политического анализа. В основе пореволюционной методологии лежит представление о динамичности и диалектичности революционных процессов. По мнению пореволюционеров, революция в России носила “органический” характер и была обусловлена всем предшествующим развитием страны. “Какое глубочайшее недоразумение — считать русскую революцию не национальной” — писал Устрялов. “Мы переживаем теперь — продолжает он — какое-то магическое оживотворение всей истории русской политической мысли на фоне глубокой болезни нашего государственного организма. И пусть образы этой мысли... нередко похожи на бред — всё же это бред великого народа. В тысячу раз более содержательный и плодотворный, нежели здравое житие всякого рода дутых карликовых ничтожеств”. Главным устряловским аргументом было восстановление большевиками территориального единства бывшей Российской Империи. Полемизируя со своими оппонентами, Устрялов доказывал, что “именно территория есть наиболее существенная и ценная часть государственной души...”, поэтому только “физически мощное государство может обладать великой культурой”. Подобный геополитический подход, связующий пространство с национально-государственными параметрами, будет присутствовать у значительной части пореволюционных идеологов.
Однако, полагали пореволюционеры, на определённом этапе руководство революцией было узурпировано узкой группой догматиков-марксистов, что наложило негативный отпечаток на её развитие. Тем не менее, после утверждения коммунистов у власти, революционные процессы продолжают развиваться, и, подчиняя своим объективным законам всё более широкие слои советской элиты, способствуют изживанию марксизма. Наиболее радикальную форму эти представления получили в идее “национальной революции”, которую (в отличие от российских фашистов и солидаристов) пореволюционеры национал-максималистского толка трактовали как смену элит. Более того, они полагали, что эта смена уже идёт в Советской России (сталинские чистки, выдвижение молодых кадров и т.д.) и связывали её с именем И. В. Сталина. Очевидна связь этих представлений с идеями итальянской социологической школы (В. Парето, Г. Моска) и особенно с теорией “циркуляции элит” В. Парето, популярной тогда в Европе.
Для пореволюционных движений общим было представление о возможности использования революционных энергий широких масс для утверждения новой политической, экономической и культурной реальности, которая была бы чем-то “третьим” по отношению к дореволюционному и советскому режиму. Пореволюционное движение имело аналог в Германии в виде целого ряда организаций и идеологий, известных под именем “консервативной революции”. Тех и других сближало общее неприятие либерализма и коммунизма (марксизма), апелляция к национальной традиции, а главное — общий революционный пафос. Знаменитая формула немецкого консервативного революционера Артура Мёллера ван ден Брука — “революции надо не подавлять, а использовать и возглавлять!” — в той или иной форме воспроизводилась в пореволюционных идеологиях. Князь Ю. А. Ширинский-Шахматов говорил, например, что “нужно не бороться с революцией, а овладеть ею, выбирая при этом путь не снижения процесса, а интенсификации и углубления революции”. Легитимация пореволюционерами революции, а также наличие у них определенных “правых” черт отличало их от классических правых и одновременно от левых партий.
Переходим к рассмотрению политических и социально-экономических программ российских пореволюционеров.
Исходя из формулы “ни либерализма, ни коммунизма” пореволюционеры вполне логично пытались отыскать “третье решение”. В то же время кризис западной социально-экономической системы в 20-30-е годы приводил их к мысли о полной неспособности демолиберализма обеспечить эффективное функционирование государства. Советская система, в глазах эмигрантов, имела в этом плане ряд преимуществ. Пореволюционные проекты были близки советской модели и исходили, главным образом, из опыта государственного строительства в послеоктябрьской России.
Пореволюционеры предпочли отказаться от наивных демократических мифов, уходящих своими корнями в эпоху Просвещения. В то же время от классического консерватизма пореволюционную мысль отличало признание за широкими массами способности к активному политическому действию: “Социальная и политическая история Европы и Америки вошла в период господства организованных масс” — полагали младороссы. Лишь тот, считали они, кто сумеет овладеть массовой стихией, может рассчитывать на успех. Практически все пореволюционные программы провозглашали систему советов в качестве основы будущей российской государственности. Почему система советов оказалась столь привлекательной? Советы давали возможность ограниченного участия широких масс в управлении государством. В младоросских проектах низшие советы должны были выполнять роль органов самоуправления, а высшие — быть совещательным голосом при Царе. Многоступенчатые выборы, по мнению младороссов (до 1936 г. в СССР господствовала система ступенчатых выборов, когда высшие советы выбирались не населением, а нижестоящими советскими учреждениями), станут гарантией от некомпетентного вмешательства масс в решение общегосударственных вопросов, и в то же время позволят им участвовать в политической и хозяйственной жизни на доступном для них уровне. Кроме того, советская система, основанная не на принципе разделения властей, а на принципе замещения обеспечивает устойчивость власти и централизацию, необходимые в российских условиях. Участию народных масс в управлении должна предшествовать необходимая “организация нации” посредством структур, объединяющих национальные, профессиональные и т.п. интересы. То есть, речь идёт о корпоративном представительстве, идея которого была популярна в Европе тех лет. Идею “органической демократии” (демотии) евразиец Н. А. Алексеев противопоставлял западной либеральной демократии. “Мы хотим, — писал он — заменить искусственно-анархический порядок представительства отдельных лиц и партий органическим порядком представительства потребностей, знаний и идей”. Сочетание советов и корпоративной системы наиболее последовательно выражает принципы “органической демократии”, полагали пореволюционные идеологи.
Другой важной категорией, занимавшей центральное место в пореволюционных проектах стал термин “партия”. Партия не как выразитель интересов узкой социальной группы, а как инструмент отбора элит. “Партия — полагал А. Л. Казем-Бек — это единый и единственный отбор активных элементов нации, объединённых общим идеалом и общим служением стране”. Элита должна быть объединена в рамках партийной организации орденского типа, которой должно быть обеспечено идейное, а главное, политическое господство. Как легко заметить наиболее последовательно этот принцип был проведен в жизнь в Советской России. Это обстоятельство, однако, не смущало эмиграцию. Идея создания партии-ордена была довольно популярна: “Надо создать секту воинов и монахов, из которой выйдут железные легионы Возрождения”. В сочетании орденского начала с корпоративной организацией социально-экономической сферы А. Л. Казем-Бек видел подлинный смысл тоталитаризма (в понятие тоталитаризм тогда вкладывался сугубо положительный смысл). В основе орденского принципа, по А. Л. Казем-Беку, лежат авторитет, иерархия и дисциплина. Пореволюционеры указывали на необходимость здоровой “творческой иерархии”, которая должна пронизывать общественное устройство. То есть, чем значительнее творческий вклад человека в развитие нации, тем ближе он находится к власти. В младоросских проектах будущий государственный строй определяется как “легальная, партийно-государственная диктатура”. Только партия, считали младороссы, способна на коллективное политическое творчество, на которое не способен, например, военно-бюрократический режим.
Другой важной особенностью пореволюционной идеологии стала попытка найти принципиально новые основы для решения национального вопроса. Для пореволюционеров оказались неприемлемы как интернационализм, так и всевозможные этнократические проекты. “Национализм французов, как и национализм англичан порочен в корне из-за присущего этим народам индивидуализма. — писали младороссы — Их коллективному индивидуализму мы противопоставляем национализм Русский, национализм альтруистический и мессианский”. Народники-мессианисты и национал-максималисты выдвинули понятие “функционального национализма” (или наднационализма), который предполагал гармоничное сосуществование различных национальностей в рамках единой политической общности. Основой такого единства является территория, обозначаемая евразийцами как “Евразия” (в узком смысле), а младороссами, народниками-мессианистами и национал-максималистами — как “Великий Российский континент” — особая геополитическая и культурная данность, наряду с западноевропейской и азиатской. Таким образом, национализм пореволюционеров, геополитический в своей основе, исходил из приоритета культуры и территории, контрастируя с расизмом германских националистов, например.
Пореволюционные программы утверждали федеративное устройство будущего государства. Младороссы выдвигали проект союзной империи — федеративного государства, объединённого властью российского императора. С различными проектами федеративного и конфедеративного устройства страны выступали и другие пореволюционные течения.
Федерализм отнюдь не исключал решающей роли государства в хозяйственной и политической жизни страны. Можно сказать, что “этатизм” являлся одной из характерных черт пореволюционной идеологии. Приоритет государства должен был соответствовать приоритету духа над материей — фундаментальному принципу пореволюционной доктрины.
Отвергая любые формы экономического детерминизма, пореволюционные идеологи пытались найти иные концептуальные основы для своих социально-политических программ. “Уродство капитализма — писали народники-мессианисты — в том и состоит, что он всё подчиняет хозяйству как цели. Марксизм же это патологическое смещение ценностей возводит в универсальный принцип. Таким образом, патологию капиталистического общества он превращает в физиологию всякого общества, болезнь — в закон нормального существования”. Причину мирового экономического кризиса они видели в “абсолютной безыдейности капиталистического материализма”. И лишь при условии “отречения от шкурно-будничных интересов” в рамках иерархической, авторитарно организованной структуры возможно нормальное функционирование хозяйственной жизни. Условием для преодоления негативных сторон капитализма, по мнению представителей пореволюционной эмиграции, должны стать необходимые изменения в системе правоотношений. Для этого на вооружение была взята популярная в то время теория функционального права. Среди наиболее известных разработчиков этой теории можно назвать О. Шпанна. В русской эмиграции этой проблемой активно занимался Н. А. Алексеев. По мнению младороссов, “право есть лишь компенсация долга, уже выполненного”. В экономической сфере этот принцип соответствовал идее “функциональной собственности”. Младоросская программа провозглашала понимание собственности как социально-экономической функции личности (или коллектива), а не как самодовлеющий ценности. По мере увеличения значимости того или иного объекта собственности в контексте хозяйственной жизни общества увеличивается объём обязанностей собственника. Предполагалось ограничить инициативу частного собственника рамками плана, избежав, с одной стороны, крайностей свободного капитализма, с другой — неэффективности государственного управления производством.
Преодолеть капитализм, таким образом, предполагалось с помощью смены фундаментальных идей, лежащих в основе общественного устройства. Стремлению к наживе пореволюционные теоретики противопоставляли “творческий идеал”, долженствующий объединить различные социальные слои на почве национального строительства.
В качестве главного субъекта экономической деятельности назывался мелкий собственник, являющий собой альтернативу капиталистическому предпринимателю и марксистскому пролетарию. Решению рабочего вопроса должна предшествовать полная “депролетаризация” рабочих. Достигается она путём создания артелей, различных объединений кооперативного типа и т.д. Младоросские социально-экономические проекты предполагали создание паевых артелей на предприятиях, паями в которых были бы орудия производства. Такая система способствовала бы, с одной стороны, ослаблению давления капитала на трудящихся, с другой — максимальному раскрытию их творческих способностей. Таким образом, рабочие уже не просто наёмники капитала, а полноправные участники общенационального творчества, рыцари производственного процесса, объединенные идеалом служения. Сама собой напрашивается параллель с произведением немецкого консервативного революционера Э. Юнгера “Der Arbeiter”. Так же, как и Юнгер, пореволюционеры считали, что политическая и военная мощь будущих государств будет определяться уровнем развития промышленности. Центральной фигурой в царстве машин и заводов станет “новый человек” (пореволюционный аналог юнгеровского Arbeiter), герой прометеевского типа, овладевший современной техникой, господствующий с её помощью над миром.
Последовательный технократизм — одна из особенностей пореволюционного проекта, контрастировавшая с архаизмом классических консерваторов. “Современная техника — писал народник-мессианист П. Е. Баранецкий — это магия некой, человечеством ещё не осознанной новой религии — религии организации мира — религии исторических свершений прометеевской победы и борьбы”.
Классовой борьбе эмигранты противопоставляли идею сотрудничества классов в рамках синдикально-корпоративной организации производства. Успешное внедрение корпоративного строя в 20-е годы демонстрировала Италия, и её пример был весьма показателен. По мысли младоросских экономистов, промышленность должна быть организовано вертикально посредством хозсоюзов (корпораций). Хозсоюзами управляют хозсоветы, в которых представлен собственники, рабочие и служащие. На первой ступени, то есть на уровне отдельного предприятия, предприниматели (или директора), однако, управляют единолично, хотя их инициатива и ограничена планом. В руках государства высшее руководство, арбитраж и контроль. Хозсоветы предполагалось сделать выборными. На общегосударственном уровне образуются центральные хозсоюзы, объединяющие соответствующие отрасли промышленности. Главное же назначение хозсоюзов — руководство данной отраслью.
Важным компонентом пореволюционных социально-экономических моделей является принцип планирования экономики. Здесь пореволюционные экономисты ориентировались преимущественно на советский опыт. “Нет, быть может, другого вопроса — писал евразиец П. Н. Савицкий — в котором мировое значение русской революции было бы столь значительным, как именно в вопросе внедрения и практики плана... Идея эта не принадлежит русским коммунистам, но коренится в особенностях русской истории”. П. Н. Савицкий считал идеальным сочетание рынка и планового хозяйства. Сохранение частного сектора, по его мнению, необходимо для “страховки” рабочих от возможных злоупотреблений государства, которое при отсутствии этого сектора, являлось бы работодателем-монополистом. С другой стороны, плановое хозяйство, “делая накопление преимущественной функцией государства”, обеспечивает интересы трудящихся, превращаясь, таким образом, в рычаг социальной политики.
Младороссы предполагали поручить составление плана хозсоюзам, которые затем проводили бы его в жизнь, после включения в общеимперский план высшим советом имперского хозяйства.
Можно, таким образом, утверждать, что в основе пореволюционных политических и социально-экономических программ лежали, с одной стороны, советский опыт, соответственно откорректированный и получивший идейное обоснование, с другой — распространённые в то время на Западе теории иерархического сословно-корпоративного государства.