Виктория Коротеева
Существуют ли общепризнанные истины о национализме?

Понятие "национализм" как категория научного анализа появился в российской науке относительно недавно. Раньше его употребляли исключительно как оценочное, отрицательное, причем не только в теоретических, но и в практических целях - как политический приговор. За последнее время вышли, однако, работы, преодолевающие эту традицию. Это и обзоры зарубежной литературы, и исследования современного состояния российского общества [1]. Сдвиг к ценностно-нейтральному применению понятия "национализм" вовсе не устранил оценку самого явления национализма с той или иной мировоззренческой позиции. Говорят о "хорошем" и "плохом", либеральном и нелиберальном, гражданском и этническом национализме. Таким образом, российская наука присоединилась к уже давно идущей в мировой литературе дискуссии, причем более или менее в тех же терминах, которые уже стали для этой дискуссии привычными. Казалось бы, теперь можно ссылаться на новые (или вновь открытые) авторитеты, чтобы заявлять: "в науке установлено, что...", "уже общепризнано, что...". Однако при ближайшем знакомстве с новейшей литературой по национализму можно заметить, что подобных положений не так уж много. Начнем с них, чтобы затем перейти к сюжетам, вызывающим разногласия.

С некоторыми оговорками большинство специалистов сходится в том, что основную доктрину национализма можно свести к нескольким положениям:

• существует такая общность, как нация, с присущими ей особыми качествами;
• интересы и ценности этой нации обладают приоритетом перед другими интересами и ценностями;
• нация должна быть как можно более независимой; для этого нужен, по крайней мере, некоторый политический суверенитет [2].

Таким образом, национализм - это политическое движение, стремящееся к завоеванию или удержанию политической власти и оправдывающее эти действия с помощью доктрины национализма [3]. Определение намеренно абстрактно. Оно ничего не говорит о характере нации или формах ее политической самостоятельности. Оно избегает оценки, так что с этим определением может согласиться как сторонник доктрины национализма, так и его противник. Это важно, поскольку оценочные суждения, заведомо влияющие на описание явления, не продвигают нас вперед при изучении его сути.

В последнее время не часто встречаются и определения нации. Очевидно, перечисление объективных признаков, с помощью которых группы людей отграничивают себя от других (особый язык, антропологический тип, общность культуры, общая история, связь с территорией, ассоциация с государством), ни в своем полном наборе, ни в том или ином сочетании отдельных элементов не объясняет, отчего данная группа думает о себе в национальных категориях. Английский историк Эрик Хобсбаум даже предложил в практических целях называть "нацией" любую группу людей, претендующую на это звание [4]. На деле же мы сталкиваемся с конкурирующими взглядами на то, кто входит в эту группу, на каких критериях основано членство в ней. "Нация", от лица которой говорят разные идеологи, может эти взгляды разделять в большей или меньшей степени. По словам американского антрополога Катрин Вердери, многозначность понятия нации делает его очень неудобным для научного анализа, зато привлекательным для использования в политической деятельности [5]. Именно так, то есть как категорию практики, все чаще употребляют понятие нации в современной литературе. И такой подход позволяет переформулировать уже ставшее классическим подразделение наций и присущего им национализма на этнический и гражданский типы.

Нации "этнические" и "гражданские"

Уже более двухсот лет известны "французское" и "немецкое" представления о нации. Первое исходит из идеи нации как свободного сообщества людей, основанного на политическом выборе. Оно берет начало со времен Великой французской революции, когда старому режиму противостояло третье сословие, называвшее себя нацией. Второе восходит к Иоганну Г. Гердеру и немецким романтикам XIX века. По их представлению, нация выражает "народный дух", опирается на культуру и общее происхождение. Уже в прошлом веке сторонники этих двух точек зрения схлестнулись в научном споре, имевшем вполне конкретную цель - обосновать территориальную принадлежность Эльзаса и Лотарингии. По мнению немецких историков, они должны входить в состав германского государства, поскольку население этих областей было бесспорно связано с немецкой историей, языком и культурой. Французский историк Эрнест Ренан доказывал обратное: этнокультурные факторы сами по себе не обусловливают выбора населением своей государственной принадлежности. В знаменитой лекции "Что такое нация?" Ренан облек свою мысль в яркую, запоминающуюся форму: "Нация - это ежедневный плебисцит" [6].

Один из наиболее известных исследователей проблемы американский историк Ханс Кон в работе "Идея национализма" предпочел не противопоставлять французскую идею немецкой, а говорить о "западном" и "восточном" типах национализма. Первый (рациональный и гражданский) сложился, на его взгляд, в Великобритании, Франции, США, Нидерландах, Швейцарии; второй (органический и иррациональный) - в Германии, странах Восточной Европы, России, а также в Азии. Основное различие между ними Кон объяснял социальным составом националистических движений. Там, где третье сословие стало мощной силой уже в XVIII веке, национальные требования касались преимущественно экономики и политики. Там же, где в XIX веке буржуазные слои были слабы, требования сосредоточивались в области культуры. Запад был для этих стран притягательным образцом; отставание от него задевало гордость местных образованных классов, так что они стали отторгать "чуждую" модель с ее либеральным и рациональным подходом. Отсюда - комплекс неполноценности у немецких, русских и индийских интеллектуалов, размышления о "душе" и "миссии" нации, бесконечные дискуссии об отношении к Западу. Кон отметил и еще один момент: за пределами западного мира границы сформировавшихся государств и поднимающейся национальности редко совпадали. Национализм вырос здесь не во имя утверждения народного суверенитета, а в стремлении привести рамки государства в соответствие с этнографическими требованиями [7].

Впоследствии эти две линии рассуждений Кона разошлись. Другие исследователи развили их в самостоятельные объяснения разных типов национализма. Так, американский социолог Лия Гринфелд в книге "Национализм: пять путей к современному обществу" сосредоточила свое внимание на понятии "обиды"; кроме того, она выделила социальные слои, выступающие носителями национальной идеологии, и предложила нормативную оценку типов национализма. Исследовательница развила утверждение Кона о том, что национализм - это реакция на взаимодействие с более развитым обществом и его идеей нации, отчего стремление к имитации достижений сочетается с отталкиванием от ценностей привносимой идеи.

По Гринфелд, на основе двух измерений (как определяется нация и каковы критерии членства в ней) можно выделить три типа национализма [8]. Нацию можно определять как составную общность, образованную входящими в нее индивидами, или как унитарную, как своего рода коллективный индивид. Первый из этих вариантов впервые воплотился в жизнь в Англии, а позднее появился и в других обществах - в частности, в США. Он предполагает моральное и политическое первенство индивида. Понимаемая таким образом нация - это суверенная (т.е. полностью независимая и самоуправляющаяся) общность в принципе равных членов. Свою свободу она выводит из основных свобод составляющих ее индивидов, а ее достоинство отражает естественное достоинство человеческой личности. Достоинство и свобода воплощаются в политических институтах, и потому принципы, положенные в основу индивидуалистского национализма, есть не что иное, как принципы либеральной демократии.

Если же на нацию смотрят как на коллективный индивид, ей начинают приписывать моральное превосходство над отдельными людьми, наделять ее собственной волей, интересами и целями, независимыми от человеческих желаний, надежд и приоритетными по отношению к ним. Поскольку самим членам такой общности эти интересы и цели неведомы, их приходится разъяснять, что и делает специально подготовленная элита. Меняется сам принцип представительства: элита представляет не народ, а идею нации - народу. Такое понимание превосходства нации вступает в противоречие с равенством членов общности, подразумеваемым идеей национализма. То же происходит и с другой его основой - народным суверенитетом. Его интерпретируют иначе, чем в первом случае, превращая в атрибут нации, отделенной от составляющих ее людей. В итоге оказывается, что суверенитет заключается не в индивидуальных свободах, а в коллективной свободе от иностранного доминирования. Да и достоинство нации уже не отражает индивидуального достоинства; напротив, оно выступает лишь как внутреннее свойство нации, а отдельным индивидам передается лишь потому, что те являются ее членами.

Критерии же членства в такой общности могут быть гражданскими и этническими. В первом случае национальность приравнивают к гражданству и рассматривают как политическую и даже юридическую категорию. Поскольку национальность - плод выбора (по крайней мере, теоретически), ее можно приобрести и потерять. И хотя считается, что в каждый данный момент у любого человека должна быть какая-то национальность, при гражданском понимании этого термина она может в отдельных случаях и отсутствовать. Если же национальность определяют в этнических терминах, то, наоборот, ее уже нельзя выбирать, она превращается в биологическую данность. Человек рождается членом нации и не может эту свою идентичность ни потерять, ни поменять, разве что - в крайнем случае - скрыть.

Итак, можно говорить о трех типах национализма. Индивидуалистский национализм по необходимости - гражданский. Индивидуалистские нации гордятся, прежде всего, своими конституционными правами и считают, что именно в этом заключается их своеобразие. Все другие характеристики, которые они могут разделять - язык, территория, физический тип, история, религия, - второстепенны и вряд ли могут считаться основанием для национальной идентичности. Коллективистский национализм имеет две разновидности: этническую и гражданскую - в зависимости от того, чем обосновывается индивидуальность или уникальность нации. Если речь идет об ощущении культурной или политической уверенности в своих силах, даже превосходства в этих отношениях, то национальность определяют в гражданских терминах (как во Франции). Этнический же национализм, напротив, обычно коренится в глубоком комплексе неполноценности, поощряющем веру в то, что уникальность нации следует искать вовсе не в ее достижениях, а в самой сущности. По этой причине националисты подчеркивают внутренние, недоступные для объективной проверки свойства нации. К такому - коллективистскому этническому - типу Гринфелд относит немецкий и русский национализм.

В ее типологии "идеальные типы" национализма (индивидуалистский/коллективистский, этнический/гражданский) жестко привязаны к конкретным странам. Очевидна и градация типов по степени их приемлемости для автора: наиболее привлекателен для нее индивидуалистский, наименее - этнический коллективистский.

Другие исследователи выбирают иную перспективу. Они изучают разновидности национализма прежде всего в их соотношении с государством, причем показывают, как обе модели - этническая и гражданская - в конкретных случаях накладываются друг на друга и со временем меняют свое значение. Примером может служить работа американского социолога Роджерса Брубейкера "Гражданство и национальность во Франции и Германии", в которой исследуется, каким образом на "французское" и "немецкое" представления о нации повлияло формирование этих двух государств [9]. Во Франции бюрократическая монархия породила политическую и территориальную концепцию национальности. По мере того как вокруг единого политического и культурного центра постепенно складывалось национальное государство, шла культурная ассимиляция - сначала региональных культурных меньшинств, а затем и иммигрантов. В Германии долгое время существовал "разрыв" между уровнем наднациональной империи и субнациональными суверенными и полусуверенными политическими единицами (княжествами, королевствами), что способствовало развитию этнокультурного понимания национальности. Национальное развитие шло в регионе с несколькими политическими центрами, двумя конфессиями, а также весьма устойчивой границей между сферами распространения германских и славянских языков. Столетиями немцы жили в анклавах на славянском Востоке, но не утратили своего языка, культуры и идентичности. Однако ассимилировать польское население, включенное в состав Восточной Пруссии, они тоже не смогли. В итоге у германской элиты сложилось представление о желательности и возможности раздельного существования культур. Уже после того как было создано объединенное германское государство, этнокультурное и государственное понятия "немец" начали понемногу смешиваться. Однако этнокультурное все же продолжало преобладать.

По Брубейкеру существуют два типа понимания национальности:

• сфокусированное на государстве, растворенное в нем и неотделимое от его институциональных и территориальных рамок,
• существующее вопреки государству и направленное против него. Позже он отверг и противопоставление хорошего, гражданского национализма плохому, этническому, поскольку считал его проблематичным как с аналитической, так и с оценочной точек зрения [10]. Аналитическая слабость подобного деления заключается в неопределенности культурного измерения национальности и национализма.

Этнический национализм можно очерчивать узко, относя к нему только взгляды тех, кто считает основанием нации общее происхождение, то есть в конечном итоге биологию. При таком подходе в этот разряд попадает лишь незначительное число случаев: взгляды всех, кто видит базу национальной общности в культуре, окажутся разновидностью гражданского национализма. Второй вариант: понимать этнический национализм широко, как этнокультурный, а гражданский - узко, исключив из представления о гражданстве культуру. Тогда трудно будет отыскать где бы то ни было гражданский национализм, поскольку практически все проявления национализма попадут в категорию этнического или культурного. Даже два самых типичных случая, которые чаще всего относят к модели гражданского национализма - Франция и Америка, нельзя будет больше считать гражданскими, ибо в них присутствует существенный культурный компонент.

Слабое место такой классификации также - в оценке места культуры. Если этническое начало толковать широко, как этнокультурное, то трудно будет осуждать этнический национализм; защита культур этнических меньшинств может, напротив, привлечь к себе симпатии. Если же придать гражданскому национализму культурное измерение, многие разновидности такого национализма окажутся полными культурного шовинизма и попыток сократить (а в идеале и устранить) культурное многообразие внутри государства.

Соединение силы государства с националистическим культурным проектом может вызывать в лучшем случае недоверие (по крайней мере, для оценки надо знать конкретный контекст, в котором проводится государственная политика). Грубое и двусмысленное разделение на гражданский и этнический национализм мало подходит к таким случаям. Национализм, ориентированный на государство, вовсе не обязательно окажется "гражданским": ведь его особенности будет определять не гражданство как таковое, а преданность государству, которое может оказаться совсем не демократическим.

Английский исследователь Энтони Смит тоже описал отличие этнического национализма от территориального (гражданского) в абстрактном виде, как отличие идеальных типов, не привязывая их к отдельным странам. Это позволяет оценивать опыт каждого государства при помощи критериев, заложенных в модели. Такой подход позволяет также уловить динамичный характер национальной идентичности, показать, что на деле "каждая нация обладает чертами как этнической, так и территориальной" [11]. Более того, в разное время в одной и той же стране может брать верх представление о нации то как о гражданском сообществе, то как об общности по крови и культуре. Смит показал, что даже во Франции, которую считают воплощением идеи гражданской нации, существует и альтернативная версия национального сообщества, которая нашла свое выражение в идеях "интегрального национализма" и достигла своего апогея в деле Дрейфуса.

Любопытны рассуждения Смита о формировании наций в наше время. С его точки зрения, за пределами Западной Европы национализм выполняет большую творческую функцию. Его идеологи стоят перед нелегким выбором путей национальной консолидации, причем выбирать приходится между двумя контрастирующими версиями национальной общности, двумя ее моделями - территориальной (политической) или этнической (генеалогической) нации. На решение, не всегда осознанное, воздействуют этническая структура населения, его этнокультурный багаж, наконец политические возможности государства.

Одна из центральных внутриполитических задач, встающих перед правящими элитами новых государств, заключается в том, чтобы сплотить население в нацию. С точки зрения стабильности государства бывает предпочтительнее, чтобы нация и государство оказались соразмерными. Естественно ожидать от элиты, что она хотя бы попытается провозгласить гражданскую модель нации, даже если ей не удастся воплотить ее в жизнь. Станет ли государство рассматривать себя как орган избранной этнической нации или же постарается сплотить своих граждан в политическое сообщество - независимо от сосуществующих этнических культур?

Второй вариант соответствовал бы движению по "западному пути" и имитировал бы западноевропейский опыт. Этот вариант можно осуществить несколькими способами. Если в государстве есть "этническое ядро" (то есть численно преобладающая, а также культурно и политически доминирующая группа), остальные "этнические фрагменты" можно ассимилировать, включить в господствующую общность. Этот путь сильнее всего приближается к истории складывания национальных государств в Западной Европе. Если же в государстве "ядра" нет, то с большой вероятностью появятся несколько этнических групп давления, ревниво следящих за распределением разного рода ресурсов. Перекрыть пути для такой этнической солидарности можно, лишь объединив разрозненные группы в совершенно новую общность - политическую нацию.

Однако в обоих случаях формирования общих институтов и систем коммуникации бывает недостаточно для того, чтобы новая общность оказалась эмоционально значимой для своих членов. Парадоксальным образом усилия по созданию политической нации превращаются в поиски общего этнического прошлого: истории, связывающей воедино население страны, единых героев, культурной традиции. То, что по отношению к Западной Европе казалось чем-то данным (а на деле было продуктом совместной истории в рамках одного государства), новым странам приходилось изобретать. Смит показал, что это удается легче, если государство может навязать этническим меньшинствам мифы и символы доминирующей группы. Ассимиляция эффективнее создания абсолютно новой системы символов, включающей культурный багаж нескольких объединяемых групп. Но и в таком случае не исключено сопротивление меньшинств, не желающих расставаться со своим культурным своеобразием. Относительно возможности формирования политической (гражданской) нации в современных условиях Смит выступил пессимистом.

Он доказывал, что непременное условие выживания новых наций заключается в перенесении имеющихся мифов, символов и исторической памяти на более широкую историческую общность или же в самом откровенном их конструировании. Другие отсутствующие компоненты можно как-то компенсировать; но их проще создать, если есть общая символическая система.

Мифы этнической и мифы гражданской наций

Литература последних десятилетий в основном посвящена развенчанию мифа этнических наций. Он строится на утверждении, будто у этнической общности есть общие генетические корни, этническое самосознание, которое может до поры до времени "дремать", но когда-то обязательно пробудится, и более или менее стабильный культурный багаж. Ученые выдвинули несколько ярких концепций, поколебавших это утверждение. Английские историки Эрик Хобсбаум и Теренс Ренджер показали, что "традиции изобретают" [12]. Как заметил недавно умерший английский социальный антрополог Эрнест Геллнер, на каждый случай национального пробуждения найдутся десятки других, когда группы, объединенные общностью культурных черт, так и не начинают активной политической деятельности [13]. Энтони Смит доказывал: само этническое самосознание невозможно вне системы мифов и символов; оно мифично по самой своей природе. Ученый подробно разобрал повторяющиеся у многих народов сказания о предках-основателях, о моменте создания общности, об упадке и неминуемом будущем возрождении [14]. Эти и многие другие работы привели к тому, что научное сообщество стало смотреть на идеологию этнического национализма как на миф. Отсюда не следует, что любые представления нации о себе обязательно ложны. Миф реален не по своему содержанию, а по свойственной ему мобилизующей силе.

В последнее время началось пристальное исследование сложной проблемы "гражданской нации". Я уже упоминала, что деление на этнические и гражданские нации преследует как описательные, так и оценочные цели. С этническим национализмом, особенно его расовой формой, ассоциируются все зверства, совершенные во имя национального дела. Для западных демократий это национализм "других"; в качестве наиболее убедительных примеров чаще всего ссылаются на жестокое взаимное уничтожение народов бывшей Югославии, на межэтнические столкновения в Закавказье или Руанде. Различие между этническим и гражданским началами уподобляют различию между иррациональным и рациональным, между принадлежностью к нации по рождению и свободным выбором человека. Говоря словами Михаила Игнатьеффа, считающего себя интеллектуалом-космополитом, в первом случае "национальная общность определяет индивида", во втором - "индивиды определяют национальную общность" [15]. Разумеется, это лестная альтернатива, позволяющая либеральному сознанию отделить более приемлемые для него формы национализма от менее приемлемых. Но, как доказал в своей блестящей статье "Миф гражданской нации" Бернард Як, канадский ученый, работающий в США, такое противопоставление не выдерживает критики [16].

Гражданскую идею нации чаще всего ассоциируют с Францией, Канадой и США. Считается, что там нации - плод свободного выбора чисто политической идентичности или преданности некоторым политическим принципам. Но Як убедительно показал, что гражданская канадская идентичность не в меньшей степени, чем этническая квебекская - результат культурного наследия. Те жители Квебека, которые видят свою политическую общность, скорее, в Канаде, чем в Квебеке, на самом деле выбирают между двумя культурными традициями. У Канады тоже есть собственный, характерный для нее культурный багаж: связь с Великобританией и британской политической культурой, история напряженных отношений и сотрудничества между англо- и франкоговорящими общинами, двойственное отношение к влиятельному южному соседу и т.д. Точно так же США и Франция следуют принятым там политическим принципам, но каждая из двух стран обладает и собственным культурным багажом, порожденным их историей. А потому разумнее сопоставлять нации, чья культурная идентичность выдвигает на первый план политические символы и политическую историю, с другими, для культурного наследия которых особенно важны язык или этническое происхождение. Так, французская "Марсельеза" или трехцветный флаг - не только политические, но и культурные символы.

Вопрос, на который приходится отвечать во время ренановского "ежедневного плебисцита": что делать со смесью соперничающих друг с другом символов и исторических повествований, которые и составляют наше культурное наследие? Миф этнической нации состоит в том, что национальная идентичность - это только наследие и ничего больше, тут нет места для выбора. Миф гражданской нации заключается в обратном: выбор произволен, для него важны не прежняя культурная идентичность, а разделяемые с единомышленниками политические принципы. Як пришел к выводу, что распространять новый политический миф - не самый удачный способ защищать либеральное наследие Просвещения от националистических страстей.

Подобно другим исследователям, Як не оставил без внимания идею крупнейшего современного немецкого философа Юргена Хабермаса о "конституционном патриотизме", противопоставляющую подъем этнического шовинизма в Германии после ее воссоединения преданности либеральным ценностям послевоенной конституции [17]. Учитывая чудовищные формы, которые в Германии ХХ века приобрел этнический национализм, позиция Хабермаса выглядит благородной. Однако многое остается за рамками его концепции. Например, существуют два объяснения причин, по которым Западная и Восточная Германия в конечном счете объединились. Первое видит в этом факте восстановление единства дополитической исторической общности. Вторая (ее разделяет Хабермас) - восстановление демократии и конституционного государства на территории, где гражданские права попирались с 1933 года. Вторая версия объясняет изменение политического режима в бывшей ГДР, но никак не само объединение: ведь другим государствам, например, Чехословакии или Польше, не предлагали войти в состав процветающей либеральной ФРГ. Без общей истории и памяти немцев процесса воссоединения не понять. Развивая идеи конституционного патриотизма, Хабермас пытается вписать универсальные политические принципы в рамки исторической нации. Он как бы выносит за скобки тот факт, что разделяющая эти принципы общность - это не некое произвольное собрание индивидов, а предполитическая общность со своим "культурным горизонтом". А поскольку немцы хранят память об ужасах расизма и милитаризма, послевоенная конституция ФРГ представляется им ценнейшим историческим достоянием.

Гражданские нормы регламентируют организацию общества внутри национальных рамок, но не объясняют, как они возникают, писал Як. Не случайно век либерального индивидуализма совпадает с веком национализма. Идея общественного договора, в основе которой лежит действительное или подразумеваемое согласие группы индивидов, придает законность разным способам политического и социального устройства. Сама по себе риторика народного суверенитета поощряет современных граждан думать о себе как об общности, которая логически и исторически предшествует политическим институтам. Эта доктрина видит за любым государством народ, использующий государство для самоуправления. Относительно нежесткие связи, позволяющие людям объединяться друг с другом в общественной и частной сферах, описываются при этом понятием "гражданское общество". Если речь идет об ответственности правительства перед предполитической общностью, ее называют народом. Если же имеют в виду особую идентичность, говорят о нации. Все современные политические культуры были созданы от лица народа или нации, а не во имя абстрактной идеологии.

Уже внутри исторической общности можно выделять различные представления о ней самой: они бывают в большей или меньшей степени открытыми, включают или исключают потенциальных членов. Не стоит, однако, обольщаться, считал Як, будто можно создать свободно выбранную и чисто гражданскую форму национальной идентичности. Без согласия, подразумеваемого гражданским идеалом, культурное наследие стало бы нашей судьбой. Культурное наследие, согласно мифу этнической нации, однозначно определяет будущее. Но игнорируя это культурное наследие, миф гражданской нации не способен объяснить, почему политический выбор делается той или иной общностью людей.

Насколько применимы эти теоретические изыскания к российской действительности? В отечественной литературе высказывался взгляд на российскую нацию как гражданское сообщество. Наиболее четко он выражен в работах директора Института этнологии и антропологии РАН Валерия Тишкова [18]. С его утверждением, будто этнический смысл придают понятию нации только ученые, вышедшие из шинели советской академической науки, в то время как по всему миру за нацией утвердилось исключительно политическое значение, согласиться трудно. Выше я старалась показать, что двойственное понимание нации как этнического или гражданского сообщества объясняется националистической практикой, которую наука пытается осмыслить в своих категориях. Одним из достижений сравнительно-исторического изучения национализма стало то, что оно "развело" понятия нации и государства, что позволило затем изучать их соотношение. Автоматически закреплять за категорией нации тот смысл, который правящие элиты многонациональных стран хотели бы сделать единственно верным, на мой взгляд, малопродуктивно.

Однако Тишков поднимает в своих работах и выступлениях актуальный вопрос: как добиться, чтобы население Российской Федерации осознавало себя согражданами? Понятие "российская гражданская нация", которое предпочитает употреблять Тишков, затрудняет понимание его позиции как его коллегами, так и политиками. Одни упрекают его в посягательстве на достигнутый народами России, называющими себя "нациями", государственный статус [19], другие же, напротив, в попытке растворить русский этнос в искусственных конструкциях типа "россияне" или "русскоязычные" [20]. Может ли российская нация уподобиться французской, настаивающей на своей культурной однородности, или же американской, сознательно поддерживающей культурный плюрализм? Французская ассимиляторская модель в российских условиях совершенно очевидно неприемлема. Нет в России и того ощущения единой исторической судьбы, которое сложилось у американской нации в ходе борьбы за независимость и последующего отстаивания целостности страны. Говоря языком Энтони Смита, исторический миф русских, связанный с государством, не смог подчинить себе конкурирующие мифы других народов, не согласных с идеей "добровольного вхождения" и бесконфликтного сосуществования в рамках единого государства. Или, как сказал бы Як, миф гражданской нации как добровольно объединившегося сообщества не стал в России господствующим.

Обязательно ли государству должна соответствовать одна нация, а у каждой нации должно быть собственное государство? В этом - суть политической доктрины национализма, как определил ее Геллнер [21]. Язык национализма приобрел в современном мире такое влияние, что два понятия "нация" и "государство" "слиплись" в одно: "нация-государство". В обыденной политической речи его используют по отношению ко множеству государств, которые по степени внутреннего сплочения даже отдаленно не напоминают европейского прообраза. Разумеется, если уж Нигерию или Индию называют нациями-государствами, то это понятие можно без особых колебаний применить и к России. На мой взгляд, Тишков отдал дань этой практике. Между тем рассматриваемые им реальные проблемы - сохранение единства страны, полноправное участие граждан в государственных институтах, утверждение достоинства человеческой личности - вполне можно описать в понятиях гражданского общества или согражданства. Совершенно не обязательно называть такое согражданство нацией.

Либерализм и национализм

За последние годы вышло сразу несколько работ, где основным понятием выступает "либеральный национализм". Их авторы пытаются преодолеть традиционное недоверие сторонников либеральной традиции к "коллективистской" доктрине, возводящей национальную принадлежность в ранг основных ценностей индивида. Какие обстоятельства вызвали к жизни эти исследования?

Сохранение национального гражданства в наиболее высокоразвитых странах мира уже не представляется самоочевидным. С одной стороны, его ставят под вопрос процессы европейской интеграции и тенденция к установлению общего гражданства в ЕС. С другой стороны, развитые страны пытаются идеологически обосновать барьеры, которые они возводят перед иммиграцией из менее благополучных регионов мира, а также сокращение безвозмездной помощи бедным государствам. Универсальная доктрина прав человека этих мер не оправдывает; выход находят в ссылке на мнимую естественность национального начала - в противовес универсальному. Однако в наше время, когда новая волна образования государств захватила не отдаленные колониальные владения, а Европу и Евразию, приходится решать трудные проблемы. Например, как отнестись к появлению новых национальных государств, не ставя под сомнение ценность национальных государств с длительной традицией? Как примирить между собой, с одной стороны, благосклонное отношение к созданию более однородных в этническом отношении государств, а с другой - неприятие используемых при этом методов? Какое самоопределение следует поддерживать, а какое - нет?

У сторонников либерального национализма доминируют две темы:

• оправдание нации как основы политического сообщества и перераспределительной экономической политики и
• способы демократического разрешения проблемы сепаратизма.

Рассуждения идут как на уровне политической теории (Дэвид Миллер [22]), так и самой злободневной политики (Майкл Линд [23]). Известный журнал "Нации и национализм" посвятил книге Миллера "О нации" симпозиум, что позволяет представить себе круг идей, которыми оперируют политологи при оценке либерального национализма [24].

Миллер оспорил два широко распространенных аргумента. Первый: национализм, выступающий в современном мире мощной политической силой, сопротивляется рациональным объяснениям, а следовательно, и разумному выбору позиции за или против него. Второй: национализм - это идеология правых сил, поддерживающих авторитарные режимы и враждебных либерализму и социал-демократии. Миллер попытался ответить на вопрос, какие формы национализма допустимо защищать с моральных позиций, а какие - нельзя. Чтобы избежать неблагоприятных для себя ассоциаций, он предпочел говорить не о национализме, а о "принципе национальности" [25].

Он считает национальность своего рода этической общностью; существующие у соплеменников особые обязательства по отношению друг к другу позволяют смягчить конфликт между моралью и личным интересом. Например, социал-демократическую политику "всеобщего благоденствия" следует проводить только внутри одной нации. Ради соотечественников люди согласятся на жертвы, на которые не пойдут ради "чужаков": перераспределение национального дохода в пользу бедных собственной страны примут, а делиться с гораздо более остро нуждающимися гражданами отсталых стран не станут. По мнению Миллера, сама идея социальной справедливости может жить лишь внутри сообщества, имеющего представление об общей судьбе. С другой стороны, он утверждает, что полученное менее развитыми странами право на самоопределение и самостоятельное управление своими делами снимает ответственность за их судьбы с более богатых партнеров по международному сообществу. Таким образом, заменяя в качестве отправной точки своих рассуждений индивида на национальную общность, либеральный национализм предлагает комбинацию двух начал - социальной демократии внутри страны с исключительно либеральной доктриной формального равенства на международной арене.

Другой аргумент, выдвигаемый Миллером в пользу национальной однородности, заключается в том, что та создает наиболее благоприятные условия для демократии. Она не может существовать, если граждане не доверяют друг другу. Уходя с политической сцены и передавая рычаги управления победителю, проигравший на выборах должен быть уверен: его преемник не воспользуется своим новым положением для того, чтобы растоптать оппозицию или отказаться от демократической конституции. Если победители и побежденные принадлежат к разным, не связанным друг с другом общинам, то почему они должны доверять друг другу? Такое доверие возможно только среди людей, объединенных общей идентичностью. Российский опыт заставляет усомниться в правильности этого утверждения. Основной темой предвыборной борьбы в 1996 году как раз и было опасение, как бы в случае победы одна из сторон не заблокировала следующие выборы. Но мы имели дело не с разными "идентичностями", а с разными политическими ценностями.

Доказывая, что в национальном государстве социальная справедливость способна стать действенным идеалом, а демократические формы правления - реальностью, Миллер пришел к выводу о желательности национального самоопределения. Оно ценно не только для стремящихся к нему наций, но и для приверженцев либеральным идеалов. Это не означает, что следует в одинаковой степени поощрять любые попытки добиться самоопределения и что все они осуществимы на деле. Автор не согласен с представлением о том, что принцип самоопределения применим ко всем этническим группам и что все они заведомо готовы к политическому самовыражению, то есть превращению в нацию. Он понимает, что решение о предоставлении независимости не может сводиться к "пересчету голов", но вместе с тем полагает, что сильная этническая разнородность населения может оказаться препятствием для отделения территории. Не отказывается Миллер и от такого критерия "жизнеспособности" нового государства, как его размеры. Новое государство не должно также угрожать военной безопасности того государства, от которого отделяется. В итоге получается, что, теоретически поддерживая национализм и принцип самоопределения, Миллер на практике их отрицает. На это не преминули обратить внимание его критики, а британский политолог Брендан О'Лири даже назвал такую позицию "недостаточно либеральной и недостаточно националистической" [26].

На мой взгляд, при обсуждении книги Миллера другие ученые высказали гораздо больше идей, чем он сам. Поскольку для автора нация и государство тождественны, он незаметно для себя переступил грань между моральным обоснованием особой важности национальной принадлежности для человека и оправданием автономной роли государства. Это не создавало бы особых проблем, если бы практически все современные государства не были многонациональными. Понятие "нация-государство" снова выдало за бесспорное то, что требует доказательств. Британские коллеги напомнили Миллеру: пользоваться термином "нация" по отношению ко всей Великобритании можно лишь условно - большинство шотландцев обозначает с его помощью свое особое самосознание [27]. Конечно, если исходить из того, что правом на самоопределение обладают не этнические группы, а только нации, то, манипулируя этим термином, можно лишить законности некоторые претензии на независимое государственное существование. Но, как показала Маргарет Моор, граница между этнической группой и нацией очень подвижна: этнические группы, обладающие ясно выраженными лингвистическими и культурными особенностями и живущие на своей исторической территории, вполне можно мобилизовать при помощи национальной идеи [28]. Если, как доказывал Миллер, доверие связано исключительно с национальностью, то судьба тех меньшинств, которые живут в многонациональных государствах и чьи элиты мало обеспокоены их правами, должна вызывать беспокойство. Но как раз индульгенция, выдаваемая государству теорией Миллера, лишает других членов международного сообщества права защищать меньшинства от произвола доминирующих национальностей.

Либералам трудно принять такие понятия, как "коллективная воля" или "коллективная цель". Миллер следовал в своей книге основным либеральным принципам - терпимости, свободы слова, верховенства закона, управления с согласия управляемых. Но при этом считал, что государственная власть основывается не на индивидуальном согласии, а на воле национальной общины. Идея "коллективной" воли подразумевает национальный консенсус как основание либеральной политики в национальном государстве. Однако либеральная демократия поощряет как раз соревновательный характер политики, а не консенсус. Английский исследователь Брайан Барри убедительно показал иллюзорность понятия "коллективная цель" для Великобритании [29]. Особенности страны, в которой проживают англичане, валлийцы, шотландцы, ирландцы и множество иммигрантов или потомков выходцев с Карибских островов и Индийского субконтинента, нельзя определять через национальность (в том смысле, в каком национальностью называют англичан и другие общности), а также расу, этничность, религию и культуру. Между 1880-и и 1960-и годами Британская империя предлагала некоторую глобальную историческую идею, однако у нее нет наследников. Самое большее, что можно сказать: коллективный проект британцев состоит в том, чтобы отыскать этот коллективный проект. Конечно, есть множество вещей, которыми британцы могут гордиться: например, своим вкладом в искусство и науку. Барри утверждает, что британский гражданин, чьи предки приехали с Тринидада, имеют на такую гордость не меньшее право, чем потомок поденных рабочих какого-нибудь английского графства, вряд ли участвовавших в великих событиях местной истории. То же можно сказать и о героическом сопротивлении населения страны Гитлеру, о сохранении сельской природы или о чувстве личного достоинства, составляющих предмет национальной гордости. Из этого материала не скроишь Национальную Цель. И вообще, заключает Барри: "А нужна ли она нам? А хотим ли мы ее? Я, со своей стороны, считаю отсутствие таковой наиболее привлекательной чертой современной Британии". Тот же вопрос относительно "национальной идеи" можем задать и мы в России.

О'Лири предложил свою интерпретацию права на самоопределение. Он считает, что в отношении и национализма, и либерализма пошел намного дальше Миллера. Тот оставлял право определять, какие группы являются национальностями и, соответственно, имеют право на самоопределение, за государством. О'Лири признает это право за любой группой - при условии, что у нее развито национальное самосознание и его выражают лидеры. Если право большинства населения сталкивается с правами меньшинства на отделяющейся территории, либеральное мнение должно добиваться определенных процедур и мер предосторожности, которые гарантировали бы коллективные права меньшинства и индивидуальные права человека. В случаях с этническими анклавами, спорными границами, территориями со смешанным населением целесообразно применять либеральный националистический принцип взаимного национального самоопределения. Меньшинству, воздерживающемуся от претензий на отделение, следует предоставить право совместного суверенитета в новом государственном образовании. Если же этому меньшинству в совместном суверенитете будет отказано, оно получает право настаивать на сецессии. Иными словами, при столкновении прав общностей выхода следует искать не в отказе от этих прав. Наоборот, демократия и юридические процедуры как никогда нужны, чтобы избежать тупика. О'Лири не исключает и вмешательства извне, причем не только для прекращения геноцида или этнических чисток, но и для поощрения совместного суверенитета, а если иного выхода нет, то и для справедливого раздела.

Приведенные мною суждения о либеральном национализме носят преимущественно нормативный характер - при том, что отсутствуют институты и согласованные политические процедуры проведения предлагаемых мер. Это советы просвещенному общественному мнению, что считать справедливым. В сходном духе написана и статья Линда "В защиту либерального национализма". Автор рекомендовал правительству США пересмотреть устоявшееся мнение, будто борьба националистов за государственное отделение сама по себе реакционна и опасна. Недоверие к любому национализму (даже в его либеральной, демократической и конституционной формах) неизбежно кончается поддержкой всех, в том числе деспотических многонациональных государств.

Автор исходит из того, что многонациональные государства, как правило, недемократичны. Он признает, что и по отношению к вновь образующимся, более однородным национальным государствам тоже нет никаких гарантий, что они станут воплощением либерализма. Однако в этом случае сохраняется надежда, что после отделения они постепенно демократизируются. На чем основаны эти надежды и почему следует защищать сепаратизм как проявление либерального национализма, Линд, однако, не показал.

Как отличить либеральный национализм от антилиберального? Автор вскользь упоминает, что первый исходит из культурно-лингвистического определения национальности и ратует за либерально-конституционное устройство государства, второй же выводит национальную общность из происхождения или религии и тяготеет к авторитарно-популистскому государственному устройству. Оба определения национальности укладываются в "этническое" представление о нации. Можно лишь предположить, что либеральное понимание допускает выбор человеком своей национальной принадлежности, а нелиберальное такой выбор закрывает. Конечно, генетическое происхождение как критерий членства в общности включает и исключает из нее человека независимо от его воли. Но непонятно, почему Линд считает религию приписываемой характеристикой, а язык и культуру - нет. Не ясна и связь между определением национальности, с одной стороны, и либеральной организацией государства - с другой.

Линд доказывал, что не все многонациональные государства хороши и не все случаи сепаратизма плохи. С этим и многими частными доводами автора трудно не согласиться. Например, что процесс распада многонациональных государств действительно идет импульсами, так что не каждый прецедент порождает множество аналогичных случаев. Справедливо и то, что не следует опасаться хаоса в международной системе, поскольку реальное влияние в ней сохраняет горстка государств. Тезис о нежизнеспособности малых государств, к которому часто прибегают противники сепаратизма, утрачивает свое значение в условиях регионального сотрудничества. Из их довода, будто ничто не помешает новому большинству угнетать свои меньшинства, не следует, что само это большинство не подвергалось угнетению в более крупном государстве. Линд задается вопросом: если целостность многонационального государства можно сохранить только при помощи террора и репрессий, то стоит ли игра свеч?

Можно ли отличить "хороший" национализм от "плохого"?

Итак, попытки представить этнический национализм в качестве отрицательного феномена, а гражданский - в качестве положительного все более подвергаются сомнению, хотя такой подход к классификации национализма и преобладал долгое время в западной общественной мысли. Не выработано пока и устоявшегося представления о том, чем либеральный национализм отличается от нелиберального. Однако во всех дискуссиях в скрытом виде присутствует несколько идей, разделяемых исследователями.

Все они видят безусловную ценность в свободном праве индивида выбирать национальность. По тому, насколько человек действительно может реализовать это свое право, судят о "здоровье" той или иной формы национализма. Никто из перечисленных выше исследователей не приемлет определения национальной принадлежности человека "по крови". Однако изучение мифа гражданской нации показало, что свобода выбора, декларируемая этой моделью, преувеличена. На деле же она ограничивается главным образом приобретением гражданства по праву рождения, хотя встречаются и иные способы присоединения к гражданской общности.

Другой критерий "здоровья"- мера, в какой национальная общность допускает внутренние разногласия, в частности при обсуждении собственной сути, своих границ, ценностей и идеалов. Приемлет ли она альтернативные ответы на вопрос: "Кто мы такие?" Позволено ли различным политическим силам отбирать разные элементы культурного багажа нации, не разрушая при этом общей национальной идентичности? Насколько устойчивыми оказываются действующие в государстве политические институты на фоне разнообразия сосуществующих культур? Судить о демократичности государства и зрелости гражданского общества позволяет постоянно ведущееся обсуждение разногласий (в том числе национальных) в приемлемых для всех сторон формах. Устранить таким образом противоречия, разумеется, нельзя. Но формы поднимающегося национализма во многом зависят от природы государства, которое он поддерживает или против которого выступает.

Примечания

[1] Национализм и формирование наций. Теории-модели-концепции. Под ред. А.Миллера. М., 1994; В.Тишков. О нации и национализме. "Свободная мысль", 1996, #3; Л.Дробижева, А.Аклаев, В.Коротеева, Г.Солдатова. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М., 1996.

[2] J.Breuilly. Nationalism and the State. Manchester, 1982, p.3; A. Smith. National Identity. L., 1991, p.74.

[3] J.Breuilly. Op. cit., p.3.

[4] E.Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780. Program, Myth, Reality. Cambridge, 1990, p.7.

[5] K.Verdery. Whither "Nation" and "Nationalism"? "Daedalus", Summer 1993, pp.38-39.

[6] E.Renan. Qu'est-ce qu'une nation? Discours et conferences par Ernest Renan. 2-me ed. P., 1887, p.307.

[7] H.Kohn. The Idea of Nationalism. N.Y., 1967, pp.329-331.

[8] L.Greenfeld. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, Mass., 1992, pp.9-11; Idem. The Modern Religion? "Critical Review", Special Issue: Nationalism, v.10, #2, 1996, pp.182-185.

[9] R.Brubaker. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge, Mass., 1992.

[10] R.Brubaker. Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism. J. Hall (ed.) Ernest Gellner and the Theory of Nationalism (в печати).

[11] A. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986, p.149.

[12] The Invention of Tradition. Ed. E.Hobsbawm and T.Ranger. Cambridge, 1983.

[13] Э.Геллнер. Нации и национализм. М., 1991, cc.106-107.

[14] A. Smith. Op. cit.

[15] M.Ignatieff. Blood and Belonging: Journeys into the New Nationalisms. N.Y., 1993.

[16] B.Yack. The Myth of the Civic Nation. "Critical Review", v.10, #2, pp.193-211.

[17] J.Habermas. Citizenship and National Identity. Theorizing Citizenship. R. Berner (ed.). Albany, 1995.

[18] В.Тишков. Указ. соч.

[19] Э.Баграмов. Нация как согражданство? "Независимая газета", 15.03.94.

[20] В.Козлов. Национализм и этнический нигилизм. "Свободная мысль", 1996, #6.

[21] Э.Геллнер. Указ. соч., с.23.

[22] D.Miller. On Nationality. Oxford, 1995.

[23] M.Lind. In Defense of Liberal Nationalism. "Foreign Affairs", v.73, #3, 1994. Русский перевод см.: М. Линд. В защиту либерального национализма. "Панорама-форум", 1996, #1.

[24] Symposium on David Miller's "On Nationality". "Nations and Nationalism", v.2, pt.3, 1996.

[25] D.Miller. On Nationality. "Nations and Nationalism", v.2, pt.3, 1996, pp.409-422.

[26] B.O'Leary. Insufficiently Liberal and Insufficiently Nationalist. Ibid, p.444.

[27] J.Kellas. A Very British Scot. Ibid, p.441.

[28] M.Moore. Mill's Ode to National Homogenity. Ibid, p.423.

[29] B.Barry. Nationalism versus Liberalism? Ibid, pp.430-435.

Pro et Contra, 1997, 2(3)